"инстинкт несвободы издревле органически присущ человеку" (Евгений Замятин).
Нет, я не болельщик, впрочем, как и большинство тех россиян, что сидят сегодня у телевизоров, взволнованно следя за перипетиями лыжно-саночных соревнований. Даже само слово "скелетон", еще совсем недавно вызывало к меня ассоциации, скорее связанные с "Байками из склепа", чем с Олимпийскими играми. Но вот, поди же ты: следил за победными заездами Александра Третьякова, и вдруг выдохнул прямо в чай:"Давай! Давай"!
"Что он Гекубе? Что ему Гекуба? — А он рыдает" (с).
Что я Третьякову? Что мне Третьяков? А я ликую.
Скажу честно: телевизор я включил ненадолго за ужином, и настроил на спортивный канал только потому, что за едой предпочитаю слышать умиротворяющий шум внешнего мира, а не ловить тревожный ритм собственных мыслей. А спортивный канал — исключительно по причине абсолютной непереносимости всех прочих каналов федерального телевидения. Мой любимый "Дискавери" же, было просто лень искать.
Тем более поразила меня собственная реакция на олимпийский репортаж: происходящее сразу захватило меня, вовлекло в водоворот эмоционального сопереживания, хотя я ни на секунду не сомневался, что та "Рос-си-я! Рос-си-я!", к которой взывали счастливые болельщики, имеет весьма мало общего с Россией, в которой я живу. И что большинство этих замечательных мужчин и женщин, с раскрасневшимися щеками, так искренне поддерживающих наших спортсменов, едва ли станут с таким же энтузиазмом кричать "Сво-бо-ду! Сво-бо-ду" в день вынесения приговора узникам Болотной.
И, тем не менее, пусть на несколько мгновений, я почувствовал себя частью того огромного "Мы", к которому впервые приобщился на военных сборах еще в университетские годы. Наш капитан, глядя на похмельное лицо которого, мы часто вспоминали строки из песни Высоцкого: "Капитан! Никогда ты не будешь майором", любил строевую подготовку. А мы не любили, по молодости, не понимая сакрального смысла этого занятия. Поэтому, строевой шаг не давался толпе университетских штафирок. И только один раз, маршируя перед каким—то приезжим генералом, нам удалось поймать единый ритм; и сразу спины наши выпрямились, головы гордо поднялось, и мы почувствовали себя чуть ли не единым целым.
Вы будете смеяться, но подобное чувство я испытал в 1990 году, когда многосоттысячный митинг на Манежной площади дружно скандировал: "Ель-цин! Ель-цин!". Уже тогда мне был лично неприятен этот всплывший из обкомовских недр "отец русской демократии", и я в тот раз довольно легко удержался от того, чтобы присоединиться к этому реву.
А потом я столкнулся с оборотной стороной той же медали, когда мы — депутаты, проголосовавшие на Съезде против назначения Гайдара главой правительства, возвращались в гостиницу "Россия", через толпы ельцинистов, сотрясавших воздух криками: "Позор", и норовивших оплевать зазевавшихся "врагов демократии".
После этого, даже слыша гул многотысячной толпы, в едином порыве скандировавшей за или против кого-то, или чего-то, я уже никогда не мог отделаться от мысли, что завтра-послезавтра такая же, или даже большая толпа начнет выкрикивать прямо противоположные лозунги.
И вот опять: "Рос-си-я! Впе-ред"!
Да я не против, но только не покидает сосущее предчувствие, что кто-то уже готовит следующую серию лозунгов, ключевым словом в которых станет "По-зор!", но не спортсменам-неудачникам, разумеется, а тем "безродным космополитам", кто недостаточно громко кричал: "Вперед".
А еще через несколько лет или десятилетий (это — как повезет), не менее внушительные хоры запоют: "Рос-си-я! На-зад!".
Не верите? Ну-ну.
Вот сегодня я почувствовал вдруг и вновь свою сопричастность многомиллионному коллективу — в данном случае болельщиков. А потом пошел перечитывать роман Замятина "Мы", попутно вспоминая бурную биографию этого пролетарского писателя, умолявшего некогда Сталина отпустить его за границу. Затравленный литератор писал "Отцу народов": "Я знаю, что если здесь в силу моего обыкновения писать по совести, а не по команде — меня объявили правым, то там раньше или позже по той же причине меня, вероятно, объявят большевиком. Но даже при самых трудных условиях там я не буду приговорен к молчанию".
Сталин отпустил писателя и тот уехал в Париж. А "Мы" не отпустили бы ни за что, как не отпускали и не отпускаем тысячи и тысячи других, сбившихся с нашего чеканного шага.
А Булгакова Сталин не отпустил, но дал писать и ставить пьесы. Хоть и клевали, травили, долбили.
Так мы и ходим кругами, выпятив грудь, высоко подняв голову, чувствуя себя связанными тысячами нитей со всем народом, не замечая, что с каждым новым разворотом наши шеренги становятся всю уже, а ряды — все жиже.
Но чего стоят все не выпущенные из коллективных объятий жертвы по сравнению с удовлетворением нашего основного инстинкта — похоти несвободы?
Образованный философствующий Кролик из "Винни Пуха" резонно спросил: "Что значит Я? Я бывают разные!".
Точно так же разными бывают и "Мы" — когда в едином порыве, когда и сами по себе. Можно испытывать радостное "чувство локтя", а можно и затаптывать сбившегося с шага. А выбор в "Мы" — всегда личный.
! Орфография и стилистика автора сохранены
