35 лет назад, 9 августа 1974 года, Ричард Никсон взошел на трап вертолета, готового к вылету с лужайки Белого дома на авиабазу Эндрюс, откуда теперь уже экс-президент должен был отправиться в свое калифорнийское поместье. На трапе Никсон развернулся, сделал широкий жест руками, подняв два пальца вверх, и навсегда удалился из политической истории Америки и мира, в которой он оставил глубочайший след.
Жесткий до грубости, трудоголик, ненавидимый своим народом за Уотергейт и одновременно популярный политик в СССР, Китае и Израиле, виртуоз переговорных процессов в международных делах и не слишком умелый управленец в делах домашних и экономических принял решение об отставке, четко рассчитав, что импичмент неизбежен. Как ни странно, в его отставке было больше эмоций, чем холодного расчета.
Прощаясь днем раньше с сенаторами, поддерживавшими его, он плакал, а потом долго приходил в себя перед записью обращения к нации. Плакали и солидные, циничные, закаленные в политических боях политические мужи. Слезами провожали на следующий день своего президента работники аппарата Белого дома. Незадолго до этих необычных для резиденции президентов США сцен, вечером 7 августа, Генри Киссинджер, госсекретарь и творец успешной внешней политики Никсона, застал главу государства несколько нетрезвым. "Генри, – сказал Никсон, – ты не слишком-то ортодоксальный еврей, а я не слишком примерный квакер, но сейчас мы должны помолиться". Президент и госсекретарь встали на колени, и Никсон начал громко и неистово молиться. Как писали в своей замечательной книге "Последние дни" Боб Вудворд и Карл Бернстайн, те самые репортеры The Washington Post, раскрутившие Уотергейтский скандал, Киссинджер, бывший профессор Гарварда, чтобы привести президента в чувство, был вынужден "направить все свои академические способности на чтение лекции, почему Ричард Никсон войдет в историю как один из величайших миротворцев всех времен".
Самое интересное, что с точки зрения вечности так оно и было.
Закончив войну во Вьетнаме и построив "треугольник", в который были вписаны взаимными стимулами и обязательствами США, СССР и Китай, он создал "структуру сохранения мира", основанную на настоящих "перезагрузках" отношений между опасными друг для друга странами.
Никсон устанавливал не столько Pax Americana, мир по образу и подобию Америки, сколько мир для Америки, исходя не из традиционной доктрины насаждения демократии по всему миру, а строго из национальных интересов США.
Пожалуй, ни об одном президенте Соединенных Штатов не написано столько книг и не снято столько художественных фильмов – до такой степени он был фактурной и противоречивой фигурой. Его личность до сих пор волнует исследователей и кинематографистов: за последний год в США вышла книга Рика Перлстайна "Никсонлэнд: взлет президента и раскол Америки", а на экраны вышла превосходная картина Рона Ховарда "Фрост против Никсона", где президента, признающегося в том, что он пошатнул веру американцев в систему правления США, блестяще сыграл Фрэнк Ланджелла.
Но ведь сначала Никсон собрал по частям разочарованную и деморализованную вьетнамской войной Америку, а "доктрина Никсона" позволила Штатам без потери лица перестать вмешиваться во все значимые для Америки противостояния в мире. "Вьетнамизация" конфликта, расколовшего Америку, дала возможность Соединенным Штатам уйти из Вьетнама, а чрезвычайно прагматичная внешняя политика балансировала между интересами двух врагов – СССР и Китая. Никсон и Брежнев казались добрыми друзьями, охваченными взаимной симпатией. Но весь этот антураж был нужен американскому президенту для принятия абсолютно конкретных и судьбоносных соглашений по разоружению. Еще до того, как Никсон впервые в 1972 году появился в Москве, он выступил с первым докладом конгрессу о внешней политике, где отмечалось: "Не надо обольщаться – перемена тональности разговора не означает смены политики… ложная эйфория прокладывает дорогу столь же ложным надеждам". Это ли не предупреждение Медведеву и Обаме, чья перезагрузка оказалась отнюдь не столь масштабной, как брежневско-никсоновская?
Историческая правда состоит в том, что и Брежнев, и Никсон действительно хотели войти в историю миротворцами. Это им удалось. Но впечатление было смазано последующим разложением советского режима и Афганистаном, а в случае Никсона – Уотергейтским скандалом.
Его внешнеполитические успехи не слишком ценили в Америке. Никсон подвергался жесточайшей критике. Чего стоит книга Джеральда Гарднера "Все, что вы хотели знать о Никсоне, но боялись спросить". Одна из самых невинных шуток в адрес действующего (!) президента: "Правда ли, что у Никсона от природы волнистые волосы? – Нет, у него прямые волосы. Зато волнистая голова". Преемник Никсона Джеральд Форд публично простил своего предшественника – и в человеческом, и в юридическом смыслах, что тоже стоило ему популярности. Правда, и отставка Никсона, до конца жизни травмированного давним поражением от Джона Кеннеди, чьих соратников он искренне считал виновными в прослушивании его переговоров в 1960 году (так что Уотергейт был своего рода местью демократической партии), и прощение Форда были честной политикой.
В конце концов, именно благодаря демократии, высокой политической культуре и свободе прессы стали возможны и Уотергейтский скандал, и книга Вудворда и Бернстайна "Вся президентская рать", и публикация в The New York Times, а затем отдельной книгой The Pentagon Papers, секретных документов вьетнамской войны, и бестселлера того времени о корнях вьетнамской кампании "Самый лучший и блистательный" Дэвида Хэлберстама.
Как это ни пафосно звучит, именно с помощью демократии и свободы прессы, отторгая Никсона и его моральное падение, нация переосмысливала себя и свое место в мире. Эта саморефлексия позволила американской нации остаться лидирующей и дать миру масштабную фигуру Барака Обамы – а до этого нужно было действительно дорасти.
Ничего подобного – по уровню критического отношения к своей истории и серьезным поискам национальной самоидентификации – нет в России. Представить себе Уотергейт в Москве невозможно: новость о том, что представители одной партии записывали разговоры представителей другой, в лучшем случае попала бы в ленту новостей – и все.
А если быть реалистом – эту новость просто никто не решился бы выпустить в свет.
Мы почему-то готовы даже взять на себя грехи режима товарища Сталина, хотя никто не заставляет сегодняшних россиян и нынешнюю власть обязательно подтверждать преемственность России по отношению к сталинскому СССР. Впрочем, короткий период саморефлексии был – в перестройку. Как были возможны и журналистские расследования – тогда нация была не столь нечувствительна к нарушениям норм морали в политике. Было возможно и появление масштабных и противоречивых фигур Михаила Горбачева и Бориса Ельцина, о которых сегодня судят, как 35 лет назад судили о Никсоне.
Будучи нормальным политиком, Никсон хотел нравиться своему народу. И это ему поначалу удавалось: вторые выборы в 1972-м он выиграл триумфально. А второй срок – проиграл, потому что преступил общепризнанные представления о допустимом в политике. Крайняя чувствительность нации к проступкам лидеров и свобода информации об этих проступках – это и есть демократия. Равнодушные нации не строят демократические государства. А когда возвращаются чувствительность и пассионарность, нация может пройти через любые кризисы, включая Уотергейт, который пока невозможен в апатичной Москве.
Текст статьи опубликован на сайте Газета.Ru
