Много лет назад я впервые смотрела в театре "Современник" спектакль по книге Евгении Гинзбург "Крутой маршрут". Тогда, в конце восьмидесятых, этот спектакль и эта книга казались мне посланием из ада, которое я, еще почти подросток, читала, содрогаясь, но с ощущением тайного облегчения: уж в нашей жизни ничего такого точно не будет. Я восхищалась мужеством главной героини, твердостью ее характера, ее смелостью, добротой, чувством юмора и умением сохранять человеческое достоинство в самых нечеловеческих условиях. Я знала, что когда-то давно были такие люди и была такая эпоха, когда все эти качества являлись не просто необходимыми, они были единственно возможными, чтобы оставаться человеком и не превращаться в "человекообразный контингент", с такой ужасающей документальностью описанный у Гинзбург.
Чуть позже, уже в начале 90-х, я сформулировала для себя описание того времени: "эпоха, когда трудно выжить, но легко жить". Странная формула для мира стоячих карцеров, пеших этапов по тайге, пыток, унижений и расстрелов. Максималистская формула, рожденная в голове человека, чей подростковый возраст совпал с подростковым возрастом целой страны, человека, который вышел из него опустошенный: без денег в кармане и без системы ценностей в голове. Вышел и сразу попал в Великую эпоху потребления, которую страна лелеяла в своих детских мечтах, по наивности путая их с тоской по демократическим ценностям.
Именно маяковский вопрос, мучивший тогда не только подростков: что такое хорошо, а что такое плохо — и породил эту экзистенциальную формулу, в презумпции которой лежит аксиома: когда у тебя есть моральные ценности — ты можешь быть человеком.
Когда у миллионов людей пропадают накопленные на жизнь сбережения, а общая собственность становится чьей-то личной — это хорошо или плохо? А если иначе нельзя перейти к рыночной экономике, которая является основой демократического устройства? Когда по выбранному людьми парламенту стреляют из танков — это хорошо или плохо? А если этот парламент тянет страну обратно в коммунистическое болото, из которого она еле-еле начала выбираться? В свои двадцать лет я не могла дать ответа на эти вопросы. Большинство, я думаю, тоже. Оно просто молчаливо приняло те ответы, которые навязал им нарождающийся олигархический класс, и с радостью бросилось в пучину шоппинга, из которой не может выбраться до сих пор (поэтому, наверное, самым отвратительным занятием мне по сей день кажется поход по магазинам).
Общество не отвечает и не требует ответа. Оно даже не создает условия, при которых хоть какой-то ответ надо было самостоятельно выбирать: игровая идеология массового потребительского общества не предполагает активного участия личности в создании его личной системы ценностей. Что ни сделай — все хорошо, все в кассу — ибо на дворе постмодернизм и игровая культура. Главное — улыбайся.
Как писал словенский философ Славой Жижек в споре с итальянским семиотиком Умберто Эко, в современных обществах, будь то демократических или тоталитарных, смех и ирония являются частью принятых правил игры. Улыбайтесь: все подлости на земле делаются именно с этим выражением лица. Помните Путина и его улыбку, сопровождавшую ответ на вопрос: что стало с лодкой? А улыбки ментов, штрафующих вас на улице или, не дай бог, проводящих обыск у вас в офисе?
У современной тоталитарной идеологии больше нет претензий на статус источника единственной правды. "Даже ее создателями больше не предполагается, что она будет восприниматься всерьез; она приобретает манипулятивный, совершенно внешний и инструментальный статус, она руководствуется не ценностью истины, а обыкновенным внеидеологическим насилием и посулом наживы", — не правда ли, эти слова Жижека, написанные в том же 1989 году, особенно актуальными стали в нашей стране именно с приходом к власти клана дона Путина. "Восемь лет борьбы за и против Путина всех нас сделали немножко идиотами", — вряд ли такое признание может быть сделано искренним идеологическим бойцом. Скорее уж, уставшим шутом, неожиданно снявшим дурацкий колпак, который, кстати, был с самого начала настолько дурацким, что никем, в общем-то, и не воспринимался всерьез, даже самим шутом. Но что интересно с психозоологической точки зрения: Павловский абсолютно уверен в том, что его противник — такой же идеологический клоун, как и он сам. Более того, он готов идентифицировать себя с теми, кто все эти годы боролся против Путина.
Те, кто против, в большинстве своем к этой идентификации не присоединяются, так как в отличие от оплаченных согласно тарифному плану "идеологов путинского режима" к своей деятельности и к своим убеждениям относятся серьезно. В эпоху "тотального смеха" такая позиция и остается единственно верной — потому что идеологический цинизм разрушается только этической, ценностной парадигмой поведения, нравственной вовлеченностью в бытие (Замечу в скобках, что самую большую опасность, как писал тот же Жижек, для тоталитаризма представляют люди, следующие его идеологии буквально. Толпы разочарованных "нашистов", уверовавших в свою миссию по созданию нового общества еще обернутся режиму боком. И как это начинает происходить, мы видим уже сегодня.
Недавно ко мне обратился один художник-карикатурист с предложением порисовать для нашего сайта за соответствующую плату. В ходе разговора выяснилось, что раньше он рисовал для "Единой России", потом для "Справедливой", потом еще для кого-то: ему было все равно с кем — "он же профессионал". Узнав это, я сразу отказалась от сотрудничества с таким человеком, для себя сформулировав причину отказа так: его способ жить абсолютно вписывается в ту схему, которую нам навязывает Кремль, схему, в которой нет никаких ценностей, в которой идеология по определению является игрой, и только "посул наживы" и "внеидеологическое насилие" являются взаправдашними, настоящими.
Именно жажда наживы лежит в основе нашей как внешней, так и внутренней политики. Но многим из нас приходится сталкиваться с ее следствием: реальным насилием.
На днях я пересмотрела "Крутой маршрут". Спектакль, который идет на сцене "Современника" уже двадцать лет, остался все тем же (разве что нет в нем больше великолепной Ирины Метлицкой): но до чего же изменилась публика! Если честно, я пошла пересматривать "Крутой маршрут" после рассказа одной моей подруги, которой я не смогла поверить. Она рассказала, что нынешняя московская публика в финальной сцене начинает радостно подхлопывать артистам, исполняющим песню "Страна моя, Москва моя". Чтобы понять, что меня в этом рассказе шокировало, надо понимать — что это за финальная сцена. Для тех, кто это спектакль по каким-либо причинам не видел, напомню: в последнем акте узники ГУЛАГа узнают, что Ежов снят и на его место назначен Берия. В их жизни происходят позитивные перемены — их переводят из тюрьмы — в лагерь, "на свежий воздух". "Каторга, какая благодать", — кричит словами пастернаковского Шмидта Марина Неелова. Два десятка женщин в серых робах за перекрывшей сцену решеткой верят в перемены, они надеются на нового наркома Берию, который "во всем разберется". И эта вера заставляет их опять полюбить родину не как мачеху, а как мать: "Страна моя, Москва моя".
Это одна из самых трагических сцен, которые мне приходилось видеть когда-либо в театре. Трагедия возникает в тот момент, когда их вера сталкивается с нашим знанием. Двадцать лет назад в зале стояла гробовая тишина. Но в нынешнем зрительном зале этот эффект пропадает — вера героев наталкивается на НЕЗНАНИЕ зала, или вернее, на неспособность сопоставить игру и реальность, театр и историю. Стерев границы, насилие, ставшее одним из главных героев "Крутого маршрута", уже давно сошло с театральной сцены в нашу жизнь. Конечно, речь не идет пока о 37-м годе, но его дыхание мы все чувствуем у себя за плечом. Более того, для многих это "послание из ада" уже стало явью.
И в этой ситуации мы все должны спросить себя, а как мы, в этой стране вечных снегов и вечной крови, можем сопротивляться? Принять игру? Поменять идею сопротивления на гарантии личной свободы (хоть внешней, хоть внутренней)? Ответ, который дает нам "Крутой маршрут": внеидеологическому насилию мы можем противопоставить только серьезную нравственную позицию, основанную на осознанной системе ценностей: мужество, доброта, солидарность, достоинство, честь — именно эти понятия давали Евгении Гинзбург опору и силы пройти все те круги ада, которые уготовила для нее история. "Мир лагерей, ссылок и тюрем, мир трагических развязок, мир, приводивший попавших в него людей то к полному душевному краху, измельчанию, опустошенности — то к рождению настоящего мужества".
И, к сожалению, эти понятия остаются только сухой оболочкой, очередной игрой для многих. И даже для тех, кто пытается изменить сложившуюся в стране социальную ситуацию, для оппозиционных политиков, правозащитников, интеллигенции. Вечные ценности разбиваются о быт: вопросы политической целесообразности, доводы пиар-отдела, звонок из Кремля… И вот уже знаменитый журналист не готов подписать письмо солидарности в поддержку Алексаняна из-за страха потерять место в эфире, непримиримый оппозиционный политик боится мужественно признать свою ошибку, потому что это невыгодно для пиара, а правозащитники забывают о чести из-за косых взглядов из-за кремлевской стены.
Если общество поймет, что не стоит прогибаться под нынешний игровой тоталитаризм, оправдывать насилие игрой, а потребление возводить в ранг вечных ценностей, на пикет в защиту умирающего на скамье подсудимых Алексаняна выйдет уже не 200 человек, а 200 тысяч. И каждому из них станет легче жить.
